Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Владимир Владимирович Набоков родился 23 апреля 1899 года в столице Российской империи Санкт-Петербурге в знатной и богатой семье. В насыщенном событиями 1917 году его отец недолгое время входил в число министров правительства Керенского, а когда к властив стране пришли большевики, Набоковы были вынуждены эмигрировать. В 1919 году Владимир поступил в Кембриджский университет и окончил его в 1922 году. В марте того же года в Берлине во время покушения на главу партии кадетов Павла Милюкова погиб отец Набокова, заслонивший Милюкова от пули террориста-монархиста.
Двадцатые-тридцатые годы Набоков провел в Берлине, потом жил в Париже, в 1940 году перебрался в США. Блестящий ум и превосходное чувство юмора позволили Набокову стать отличным писателем. Характерной особенностью его произведений были не столько живость образов, идей и закрученность сюжета, сколько виртуозное владение английским — языком для него не родным.
Владимир Набоков опубликовал множество романов, из которых наибольшую известность получили написанные на русском языке «Машенька», «Камера обскура», «Дар», а из созданных на английском — «Лолита», «Пнин» и книга мемуаров «Другие берега». Кроме того, писатель перевел на английский язык «Слово о полку Игореве» и «Евгения Онегина».
В 1961 году он вместе с женой обосновался в Швейцарии. Скончался Владимир Набоков 2 июля 1977 года в возрасте 78 лет.
отрывок из произведения:
...Пушкина немало насмешил тот злополучный критик, который по поводу строк «На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод...» глубокомысленно заметил, что на красных лапках далеко не уплывешь. Увы! С этим зоилом чрезвычайно схож по складу и направлению мыслей некий Алексей Эйснер, напечатавший в последнем номере журнала «Воля России» забавную своей молодой заносчивостью статью, в которой он силится доказать, что Бунин — не поэт, что стихи у него плохие, безграмотные, бедные по форме и по содержанию и никуда вообще не годные. Начинает Эйснер с того, что он удивляется, почему так хвалили бунинские стихи Степун, Ходасевич, Тэффи и нижеподписавшийся. Ничто не пропадает зря: особенно больно задело Эйснера именно место в моей рецензии, которое и было рассчитано, чтобы потревожить самодовольство любителей «современности», совершенно не способных понять вечную прелесть бунинских стихов. Посетовав на критиков, Эйснер переходит к разоблачениям. Это, оказывается, очень просто. Берется, скажем, бунинская строка «назад идет весь небосвод» и для большей наглядности подается в таком виде: «назад идет весне босвод». Не говоря уже о том, что нужно иметь уши Эйснера, чтобы расслышать эту «весну», могу ему предложить посетить со мной сады русской поэзии и нарвать у любого поэта таких же безобидных цветочков. Оттого, что в тютчевских строках (беру первый попавшийся пример) «с горы бежит поток проворный, в лесу не молкнет птичий гам» скрываются какое-то «рыбе» и какое-то «сунем», которые я и предоставляю отыскать читателю под руководством Эйснера, — эти строки все же не лишены поэзии (да и незачем так далеко идти: обратимся опять к стиху «задумав плыть по лону вод»... «ну вот«). Но особенно Эйснер обижается на то, что Бунин употребляет слова, ему, Эйснеру, неизвестные. К таковым, например, относится «дробный» (»дробный ослик»), так отлично передающее и ход ослика, и робость, беззащитность его, — и какое кому дело, что, по неведению своему, Эйснер в «дробном» усматривает только дроби? Обижается Эйснер и на «астрагал» — растение очень распространенное; напрасно Эйснер, по завету Достоевского, плоховато знавшего природу, полагает, что «астрагала» ни в каком руководстве нет: найти его можно просто в словаре русского языка; один из видов «астрагала» зовется розгой. Бьюсь об заклад, что Эйснер нетвердо знает, что такое и «гелиотроп», ибо, вместо того чтобы «увидеть» эти гелиотроповые бунинские молнии (замечательный оттенок лилового!) и услышать грозовой ритм стиха, он ни с того ни с сего вспоминает Игоря Северянина. Самые образные бунинские выражения, как, например, «сплошь темные глаза», которыми дедушка в молодости смотрелся в зеркала, эти «сплошь темные глаза», в которых особая прелесть старых портретов, с их внимательными, лишенными блеска глазами, почему-то навевают бедному Эйснеру какие-то анатомические кошмары. О бунинских рифмах он самого низкого мнения. Не из желания его смутить, а просто ради восстановления истины обращаю его внимание на то, что у Бунина рифма богаче, чем, скажем, у Гумилева (который, кстати, тоже рифмовал «гнезда» и «звезды», что Эйснер считает недопустимым)...
...Пушкина немало насмешил тот злополучный критик, который по поводу строк «На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод...» глубокомысленно заметил, что на красных лапках далеко не уплывешь. Увы! С этим зоилом чрезвычайно схож по складу и направлению мыслей некий Алексей Эйснер, напечатавший в последнем номере журнала «Воля России» забавную своей молодой заносчивостью статью, в которой он силится доказать, что Бунин — не поэт, что стихи у него плохие, безграмотные, бедные по форме и по содержанию и никуда вообще не годные. Начинает Эйснер с того, что он удивляется, почему так хвалили бунинские стихи Степун, Ходасевич, Тэффи и нижеподписавшийся. Ничто не пропадает зря: особенно больно задело Эйснера именно место в моей рецензии, которое и было рассчитано, чтобы потревожить самодовольство любителей «современности», совершенно не способных понять вечную прелесть бунинских стихов. Посетовав на критиков, Эйснер переходит к разоблачениям. Это, оказывается, очень просто. Берется, скажем, бунинская строка «назад идет весь небосвод» и для большей наглядности подается в таком виде: «назад идет весне босвод». Не говоря уже о том, что нужно иметь уши Эйснера, чтобы расслышать эту «весну», могу ему предложить посетить со мной сады русской поэзии и нарвать у любого поэта таких же безобидных цветочков. Оттого, что в тютчевских строках (беру первый попавшийся пример) «с горы бежит поток проворный, в лесу не молкнет птичий гам» скрываются какое-то «рыбе» и какое-то «сунем», которые я и предоставляю отыскать читателю под руководством Эйснера, — эти строки все же не лишены поэзии (да и незачем так далеко идти: обратимся опять к стиху «задумав плыть по лону вод»... «ну вот«). Но особенно Эйснер обижается на то, что Бунин употребляет слова, ему, Эйснеру, неизвестные. К таковым, например, относится «дробный» (»дробный ослик»), так отлично передающее и ход ослика, и робость, беззащитность его, — и какое кому дело, что, по неведению своему, Эйснер в «дробном» усматривает только дроби? Обижается Эйснер и на «астрагал» — растение очень распространенное; напрасно Эйснер, по завету Достоевского, плоховато знавшего природу, полагает, что «астрагала» ни в каком руководстве нет: найти его можно просто в словаре русского языка; один из видов «астрагала» зовется розгой. Бьюсь об заклад, что Эйснер нетвердо знает, что такое и «гелиотроп», ибо, вместо того чтобы «увидеть» эти гелиотроповые бунинские молнии (замечательный оттенок лилового!) и услышать грозовой ритм стиха, он ни с того ни с сего вспоминает Игоря Северянина. Самые образные бунинские выражения, как, например, «сплошь темные глаза», которыми дедушка в молодости смотрелся в зеркала, эти «сплошь темные глаза», в которых особая прелесть старых портретов, с их внимательными, лишенными блеска глазами, почему-то навевают бедному Эйснеру какие-то анатомические кошмары. О бунинских рифмах он самого низкого мнения. Не из желания его смутить, а просто ради восстановления истины обращаю его внимание на то, что у Бунина рифма богаче, чем, скажем, у Гумилева (который, кстати, тоже рифмовал «гнезда» и «звезды», что Эйснер считает недопустимым)...
